|
ИлонаИ
|
| |
Пост N: 165
Зарегистрирован: 15.07.08
Рейтинг:
4
|
|
Отправлено: 09.09.08 23:17. Заголовок: Может и не по теме....
Может и не по теме...Но так начинались показательные выступления сильнейших фигуристов СССР
С.Токарев,
Юность ,
конец 1971 года.
ТУРНЕ или две недели с фигуристами, проведенные мною в роли, которую трудно сформулировать...
Это было в нынешнем апреле.(1971 год) В моем командировочном удостоверении значилось: Уфа — Челябинск — Кемерово — Новокузнецк — Томск — Усть-Каменогорск — Ташкент, и было решительно непонятно, как уместятся на бланке все «прибыл-убыл». Я ехал вместе с сильнейшими фигуристами страны в их традиционное показательное турне. Вот так они каждый год, когда отгремел сезон и розданы все титулы, превращаются на две с лишним недели из спортсменов, которые еще и артисты, в артистов, которые еще и спортсмены,.
Фигуристы в спорте несколько на особом положении. Кулисы их соревнований — модный вернисаж: здесь вырезы, лацканы, шлицы и жабо, галстуки, каблуки и пуговицы в точном соответствии с картинками из последних парижских журналов. Они, эти ребята, детства привыкли заботиться о покрое и цвете костюма для тренировки, для обязательной программы, произвольной программы, показательной программы, они знают, как важно, чтобы ровно, по ниточке был выложен пробор или продуманно небрежен локон, как ярко, но скромно (скромно, но ярко) подведен глаз. Чуть успеет проклюнуться на пластинку новая мелодия или новое джазовое переложение, скажем, фуги Баха, или родится на свет новый шансонье, фигуристы тут как тут, в курсе дела — напевают, рассуждают, размышляют: им надо музыки, музыки, музыки, свежей, с пылу, с жару — для сопровождения двойных и тройных «лутцев», «сальховых», «акселей» и «тулупов», поддержек, подкруток и пируэтов.
И вот в конце сезона они совсем уже артисты, их ждут ледовые Дворцы спорта, обязанные своим строительством популярности фигурного катания в той же степени, в какой и популярности хоккея. Ждет публика, для которой они телезвезды более яркие, чем эстрадные певцы или персонажи кабачка «13 стульев». Их, этих звезд, в нашей сборной (чуть было не написал «в труппе») — тридцать две, плюс два тренера —■ Игорь Кабанов и Станислав Жук, плюс старичок администратор Кузьмин Григорий Иванович, упорно настаивающий, чтобы его называли начальником команды, плюс на сей раз я.
Поначалу я был убежден, что роль моя в турне чисто журналистская. Буду, мол, смотреть по сторонам, с кем-то о чем-то разговаривать, делать пометки в блокноте, а потом писать очерки и путевые заметки вроде этих. Вскоре, однако, само собой вышло так, что я оказался обязан: сочинять для дикторов тексты, своего рода конферанс с заранее заготовленными экспромтами; следить за порядком выхода ребят на лед; выпускать на каток местных детишек с традиционными сувенирами для гостей, а бывали сувениры и увесистые, например, электрокамины, а тащили их по льду спортсмены от горшка два вершка, не всегда твердо стоящие на коньках; держать при себе и выдавать по мере надобности реквизит — красную кепку Овчинникову для «Марусеньки», цилиндр Жигалину, тюбетейку Ковалеву и прочее (об этом подробнее потом) ; оказывать моральное воздействие типа: «Наташенька, замечательно, ты у нас Флеминг, просто Флеминг, пошла на «бис»;распоряжаться командой добровольцев, которые подбирали букеты, в изобилии летевшие на лед с трибун, и т. д. и т. п. Так вышло потому, что у двух тренеров забот оказалось с избытком, и они были рады часть этих забот переложить на мои плечи, хотя, как я прекрасно понимаю, не будь меня, они бы обошлись. Но я был рад, что так вышло. Журна-
листская профессия сама по себе держит нас возле дела, о котором пишешь, а тут в течение всех девятнадцати выступлений я ощущал свою нужность, и даже если мне влетало за то, что я с чем-то не справился, это все равно было приятно,
До начала — час с небольшим. К гостинице подан автобус. — Первое отделение, все собрались? Первое отделение у нас в основном молодежное, "примы" выступают во втором, сейчас они еще отдыхают. Главные «примы» — Пахомова и Горшков (Роднина и Уланов поехать в турне не смогли). Мила Пахомова сейчас, должно быть, читает Агату Кристи по-английски, Саня Горшков — томик фантастики. Минут через двадцать они начнут причесываться.
Каждый день — бывает, по два, по три раза в день — я смотрю в обычной последовательности их «Кумпарситу», «Вдоль по Питерской» и «Соловья», смотрю и не могу насмотреться, потому что Пахомова есть Пахомова, и в отработанном до микрона рисунке танцев она то руку по-иному изогнет, то добавит в поворот головы чуть гордости или чуть-чуть кокетства... Зал будет молить и требовать еще танцев, Саня спросит: «Ну как, Мила, пойдем?», а Мила скажет: «Только без музыки — покружимся», и добавит с великолепной интонацией премьерши: «Я не настолько молода, чтобы делать по четыре номера...»
Однажды был теплый день, лед на открытом катке просел до бетонной подушки, на нем выступили черные швы, и на один такой шов наехала Пахомова — как раз в особенно заковыристом па. Но Пахомова есть Пахомова, и то, что она споткнулась, выглядело точно специальное, нарочитое, особенно озорное коленце.
Так и все наши: что бы ни случилось, ты на сцене. Хочешь не хочешь, можешь не можешь, танцуй. Помню, упала Наташа Литаева, причем, я, наверное, виноват — знал же, что у нее травма, что ей трудно выступать, но не подтолкнул вовремя диктора, чтобы он объявил следующий номер, и Наташу вызвали на «бис», и она снова на больную ногу упала, но встала и покатила, сияя улыбкой, которую не забыть, если хоть раз видел, и только уже в калитке улыбка сделалась гримасой боли.
Или в другой раз, когда на льду стоял слой воды, и Лена Котова, наша эстрадная дива, со смелым вырезом на спине платья (начальство на этот вырез поглядывало с опаской), под зазывное «Поговори-ка ты со мной, гитара семиструнная» плыла, припав на колено, томно откинувшись,— именно плыла, потому что колено ее рассекало воду, и струи летели, как от глиссера...
— Первое отделение, все собрались?
Конечно, не все. Последними, как всегда, бегут, размахивая по воздуху полуфраками на распялках, Вася Благов — грудь колесом, тридцать два зуба наружу, взгляд, полный неизменной ясности и оптимизма, и длинный Андрюша Миненков. «Что ж вы, Андрей?» «Чего, да ничего, не опозда-али жа»,— с нарочитым московским развальцем отвечает Андрюша.
Черняева—Благов, Моисеева — Миненков. Спортивная пара и танцевальная пара, ученики Татьяны Анатольевны Тарасовой, «дети», как она их зовет. Когда Моисеева и Миненков победили на Спартакиаде профсоюзов, их на пресс-конференции попросили рассказать о своем тренере. «Чего рассказывать-то?— сказал Андрюша.—Вы нашего тренера, что ли, не видели: тренер-то у нас замечаательный».
Таня Тарасова, дочь Анатолия Владимировича, прославленного хоккейного специалиста, самый молодой тренер сборной — ей нет двадцати пяти. Но ледовые номера она сочиняет один за другим и один лучше другого. Три, четыре, пять, шесть к сезону, и к следующему сезону — заново, не иссякая, прослушивая и отбрасывая десятки километров музыкальных записей.
Тарасова жестка к себе и к спортсменам. Надо слышать на тренировке ее отчетливый голос: «Ирочка, ножку выше, детка, я говорю — выше! Сейчас ты у меня совсем уберешься с тренировки, радость моя». Или: «С такой поддержкой не в Саппоро ехать...» Мы с ней дружны, и я иногда робко спрашиваю, не слишком ли она строга, не перебарщивает ли. Она непреклонна: надо вкалывать, надо отдать все за тот короткий срок, который отвела ребятам жизнь на занятия спортом, а потом уйти, утомленным и удовлетворенным, со славою — и учиться, работать, воспитывать детей. Так рассуждает Таня. Таня, истерзанная творческими муками и бессонницей, и все же Таня-хохотушка, здоровая, румяная, красивая, сотканная из противоречий, налитая жизненной силой. Люблю ее «детей», люблю их номера. Вот зазвучит сейчас простенькое, непритязательное «от этой песни замирая, девчонка милого ждала», и поплывет по льду грациозная до неправдоподобия Ира Моисеева по прозвищу «Бархотка», такая тонкая, кружевная, на первый взгляд балованная московская маменькина дочь, на самом же деле сильный и упрямый человек, девчонка из тех, о которых говорят «свой парень» —■ если ребятам надо подшить, погладить что из амуниции, просят Иру. И поведет ее партнер — красавец, джентльмен, ученик специальной математической школы Андрюша Миненков, который вне льда похож на молодого дога — большой, мосластый, лопоухий, угловато-изящный и благородно неуклюжий. Кроме того, он сам себя стесняется, потому и играет простачка: «чего, да ничего».
Вторая пара: Ира Черняева и Василий Благов, те самые, которым «с такой поддержкой не в Саппоро», хотя на Олимпиаду в Саппоро они, может быть, как раз и поедут. Василию трудно изображать на лице грусть, пристойную лирической мелодии номера — «Как много девушек хороших, как много ласковых имен»... Он точь-в-точь мальчик с плаката «Пейте томатный сок». Василий, он человек такой: чемоданы в самолет грузить — первый, в футбол играть — первый, с вышки нырнуть — пожалуйста, кокетливые модные рубашечки ему шьет бабушка, она же заставляет его каждое утро перед школой полтораста раз отжаться от пола, а челку он себе подстригает сам. Его мажор уравновешен в паре некоторым минором бледнолицей и луноокой Иры Черняевой: «Ой, зачем во время нашего выступления включили цветные лучи — я так испугалась...». «Ничего,— Василий пытается басить.— Ничего». А сам норовит прорваться к микрофону, объявить чей-нибудь номер: это ему здорово интересно — поиграть в диктора."Первое отделение у нас по составу довольно шумное и говорливое. Только Ковалев молчалив и мрачноват — хмуро смотрит в окно колючими глазами, талантливый, подающий надежды «трудный ребенок» одиночного катания. Характерец у него действительно не сахар, с ним может справляться только Татьяна Александровна Толмачева, тренер большинства нынешних тренеров, бабушка нашего фигурного катания, знаменитая «баба Таня». Рассказывают, что однажды, когда Ковалев был помоложе, он ухитрился на сборе набить в бутылку какой-то взрывчатой смеси и швырнул в форточку. За окном грохнуло, «баба Таня» встала и спокойненько проговорила: «Пойти посмотреть, сколько ты, Вова, народа поубивал». Этим она и может с ним совладать — спокойствием, невозмутимостью, хоть тресни.
Сейчас Володя Ковалев мрачен, поскольку от лучшего его показательного номера — «Вдоль по Питерской» — пришлось отказаться: комбинация на эту музыку в репертуаре Пахомовой и Горшкова, а им, естественно, принадлежит преимущественное право выбора. И он «всю дорогу» переживает.
Он переживал до Ташкента. А там он мне в автобусе случайно сказал, что его отец, машинист автокрана Николай Михайлович Ковалев, принимал участие в строительстве новых кварталов города — после землетрясения. Я это вписал в конферанс, и Володя стал героем нашей программы: от него требовали «бисов» так же, как от самых прославленных участников второго отделения. Он тогда специально разучил номер под узбекскую национальную мелодию, причем исполнял его в тюбетейке и с гвоздикой в руке. Все просил меня перед началом: «Получше цветок подберите». Цветок он галантно преподносил в конце танца какой-нибудь девушке на трибуне.
Тихо сидят в автобусе Татьяна Шаранова и Анатолий Евдокимов — мастера спорта международного класса, самые старшие в первом отделении. Тихая красавица Таня, вечно с толстой книжкой, и серьезный, деловитый Толя. Они выступают в финале отделения, и финал очень хорош. «Позови меня» называется мелодия, и на последних ее тактах Толя, припадая на колено, едва заметно толкает рукой руку Тани, и она в прожекторном луче плавно удаляется от него — все дальше, дальше, и он тянет ладонь ей вслед: «Хоть когда-нибудь позови...»
Мы оставляем зрителей в приятной лирической задумчивости, потом на лед выходит для разминки второе отделение, тут всех узнают, всем хлопают, тут — имена: Овчинников, Котова, Жаркова и Карпоносов, Войтюк и Жигалин, Смирнова и Сурайкин, Четве-рухин и, наконец, Пахомова и Горшков. «Алена,— говорю я Жарковой,— смотри, я буду здесь». Ей во время катания надо видеть за бортиком знакомое лицо и улыбаться, сияя ямочками, не абстрактно, а по адресу. Лена кивает, а Гена Карпоносов, ее партнер, взирает на эту нашу сигнализацию слегка скептически. Гене хорошо: у него такой танцевальный темперамент, что никакого дополнительного «подогрева» не надо, наоборот, знай сдерживайся.
На льду остается Сергей Волгушев, ему начинать.
Недавно я нашел в старой, шестилетней давности, подшивке «Советского спорта» фотографию с такой подписью: «В январе он вошел в шестерку лучших фигуристов страны. Через два месяца выполнил норму мастера спорта и завоевал первую медаль чемпиона страны среди юношей. А что будет завтра? Мы еще услышим ответ 15-летнего москвича Сережи Вол-гушева».
«Ответ» оказался не таков, какого ждали. Сережа Волгушев, «Волгань», не выбился на первые роли. Причиной тут и травмы, и что-то, наверное, в характере, и просто невезение, но, в общем, другие его обошли, и сейчас, наверное, он один в себя верит. Но верит! Никто не тренируется так упорно и много, как он, никто не читает, не размышляет, не знает о фигурном катании столько, сколько Сережа. И в то же время — вот эпизод, для рассказа о котором надо забежать немного вперед.
В июне я гостил на сборе фигуристов «Труда». Приезжаю — идет мне навстречу Волгань со своей широкой, медленной и, как всегда, немного жалобной и виноватой улыбкой. Даже не идет —■ ковыляет, прыгает на одной ноге. «Что с тобой?» «Перетрудил ногу, за четыре дня шестьдесят километров кросса набегал». Говорят, у пего обычно так: в первые дни
он втрое перевыполняет программу тренировок, а потом, бедняга, лечится. Но и лечится он по-особому. Смотрю, утром плетется в лес. «На процедуры». А потом я вижу вдалеке меж стволов Сергея, стоящего на одной ноге, как аист, с задумчиво склоненной головой. Это он в обстановке, «максимально приближенной к боевой», мысленно отрабатывает обязательную программу.
В Усть-Каменогорске Волгань получил травму. Добро бы еще резался на льду в хоккей, как пацаны, «чиграши» — Благов, Миненков, Бойчук, Зайцев, Боб-рин. Так нет: они, неумело лупцуя друг друга клюшками, остались здоровехоньки, а он, который в дальнем углу катка тихо и прилежно тренировал прыжок, упал и выбил плечо — у него хронический вывих. И вот сидит он на стуле, а я стаскиваю с него рубашку,— он, потный от боли, зубами скрипит и сквозь зубы передо мной извиняется за беспокойство.
Удивительный парень. Не знаю, как у него дальше пойдет с выступлениями, но тренером он станет отличным, я в этом совершенно убежден. "Мы его тогда на два дня освободили от выступлений и перевели во второе отделение из первого Наташу Овчинникову — ту, которая «у нас Флеминг». Она тихо сказала «спасибо» — за честь. Трогательное существо Наташа, скромное и нежное. Старший брат, Овчинников Юрий, любит ее молчаливо, ревниво и сильно. Когда она катается, он стоит и молча смотрит, и неподвижен его индейский профиль, неизменно прищуренный глаз и тонкий рот точно прорезаны бритвой.
Никогда не видел, чтобы Овчинников смеялся, он только улыбается углом рта, замкнуто и несколько надменно. Он маленький и мужественный, сдержанный, наблюдательный, самолюбивый. Со мной суховат — присматривается. Для меня — загадка. Говорят, он человек сумасшедшей отваги и лихости, ему ничего не стоит с этой же косой усмешкой сигануть в реку с самого крутого и высокого обрыва или хоть один на один на тигра с перочинным ножиком пойти. Не знаю, не видел, но верю: из его прищура выглядывает именно такой Овчинников — охотник, разведчик, сорвиголова.
Его распахнутые прыжки, в которых он словно зависает и плывет высоко над льдом, неповторимы — Олег Алексеевич Протопопов вывел специальную теорию, согласно которой Овчинников, благодаря своему сложению, своим коротким, мускулистым ногам, ровно настолько, насколько нужно, удлиненным коньками, самой природой приспособлен именно к прыжкам на льду.
Но тот не знает Овчинникова-актера, кто ни разу не смотрел в его исполнении «Марусеньку». Этот номер Юра показывает сравнительно редко — он слишком озорной. Надо своими глазами видеть, как в огромной алой кепке, с обычным невозмутимым видом Овчинников лихо и свободно отчебучивает невероятные комические па, заламывает руки, поводит плечами, игриво прохаживается на носочках, отчаянно флиртует с трибунами и вообще купается в буффонной роли ухажера с городской окраины. И потом, картинно безразличный к оглушительному успеху «Марусеньки», удаляется за кулисы — в лучшем случае, со своей усмешечкой.
Овчинников талантлив, это признают все. Все его любят, и он несет эту любовь небрежно и чуточку даже безразлично. Его широкой натуре не хватает методичности, если хотите, доли спортивного аскетизма, он слишком ироничеп по отношению к своей славе, которая, в принципе, может остаться и славой непризнанного гения: «Помните, был такой Овчинников, чемпиопом не стал, но прыгал здорово». Жаль, если так случится, очень хочу оказаться плохим пророком.
И совершенно противоположен ему Четверухин. Стоит ему появиться на катке — такому яркому и эффектному, с роскошной шевелюрой, с каким-то пышным оранжевым бантом на шее, и девчонки на трибунах криком кричат от восторга. Но за всем этим — железный характер, жизнь, расписанная по секундам.
На протяжении трех курсов МЭИ Четверухин старательно учился и сравнительно мало тренировался. Потом, почувствовав, что база знаний уже заложена, он выдвинул перед собой задачу стать лучшим одиночником страны и одним из лучших в мире. После Олимпиады он уйдет из фигурного катания и будет защищать диплом.
Очертив эти три силуэта, я волей-неволей должен попытаться ответить на естественно возникший вопрос. Четверухин тренируется не больше Волгушева (это просто невозможно), может быть, даже несколько меньше. Одарен от природы не больше, может быть, опять-таки немного меньше, нежели Овчинников. Почему же именно Четверухин, первый из наших одиночников, стал серебряным призером чемпионата Европы и бронзовым — чемпионата мира?
Любой фигурист ответит сразу: «Он же ученик Жука». Да. Жуку Четверухин обязан очень многим. Станислав Алексеевич — фигура особая, очень колоритная, точно высеченная из единого монолита, прочно и грубо, без особой шлифовки. Жук уверен в себе и безапелляционен в суждениях, с утра до ночи готов доказывать словом и делом, что его ребята — лучшие из лучших. Он не пожалеет ни своих, ви их сил, не многие выдерживали его систему, но тот, кто выдержал, выбился в люди. Четверухин твердо знал, на что шел, он выдержал.
Но Жук ко всему человек, который постоянно учится, впитывает знания, методику других спортивных дисциплин. Жук — точнейший логик, программа фигуриста видится ему как неразрывная цепь элементов, вытекающих один из другого с точки зрения биомеханики, физиологии, психологии, и четверухинский склад ума — технический, инженерный — очень подстать этой системе.
Четверухин идет в гору, обосновывая и подготавливая с помощью Жука каждый свой шаг. Волгушев в ту же гору карабкается — с упорством и энтузиазмом, но срываясь, ушибаясь и падая. Овчинников... Тот, по-моему, скачет с камня на камень и не всегда смотрит под ноги. Отсюда и результаты.
Но я отвлекся, а наше второе отделение подходит к концу. Пора выходить Смирновой и Сурайкину. Андрей Сурайкин подъезжает посоветоваться: удобно ли выходить вот так — в жилетке, фрак куда-то подевался, черт его знает, где этот фрак. Люда Смирнова, оправляя на себе кружевца, молчит, как всегда, когда мы говорим с Андреем, и смотрит на партнера снизу вверх кроткими, долгими, прекрасными глазами, и в них яснее ясного читается, что для нее, Люды, Андрей в любом костюме все равно хорош и единствен.
Собственно, Андрея не так заботит, хорошо или плохо ему без фрака, сколько положено или не положено. Он, Сурайкин, меньше всех остальных фигуристов обращает внимание на то, как он одет и как выглядит. Ему надо, чтобы одета была Люда, и не просто, а одета не броско, не кричаще, но изысканно в высшей степени. Сурайкин — ученик и последователь Протопопова.
А сам он, повторяю, не щеголь, его одежда крепка и, кажется, неизносима, он — человек практичный. Помню, в Томске он решил достать какую-нибудь коробку, чтобы упаковать сувениры (тот же, например, электрокамин). Пошли в продовольственный магазин, выпросили у заведующей пару старых ящиков, Люда поблагодарила, краснея, сделала даже подобие книксена, положила на стол гвоздики (дар очередных поклонников фигурного катания вообще и Люды — в частности), чем совершенно умилила заведующую, а Андрюша, что-то буркнув, взгромоздил ящики на плечо. Так и нес их по главной улице Томска, чинного сибирского университетского центра. Хладнокровно шагал с этой не больно презентабельной тарой возле своей изящной, картинной Люды, сам в потертом пальтеце, в берете, насунутом на лоб. Люду узнавали, на Андрея косились — что, мол, это за странная личность рядом с самой Смирновой? А он себе щурится поверх очков, спущенных на кончик носа, ему известность ни к чему, главное, где теперь шпагат раздобыть.
На льду он и в жилетке выглядел безукоризненно, их «Калитка», как всегда, имела шумный успех, а потом и фрак в раздевалке нашелся — на нем Ми-ненков сидел.
Так, теперь остался еще один номер, мы его называем «Представление» — заключительный парад всех участников. Последний парад — в Ташкенте — выглядел веселым аттракционом: ребята переоделись, перепутали пары, и, помнится, например, партнершу Саши Бойчука изображал Миненков, и они исполняли на льду нечто отдаленно напоминающее лирический дуэт Белоусовой и Протопопова — Миненков, изогнувшись, припадал на колено Бойчука, а тот властно склонялся над ним с аффектированно победным видом. А Овчинников выезжал в своей красной кепке, неся на закорках самую маленькую из нашей труппы — тринадцатилетнюю Олю Давы-денко. И те, кто на льду, потешались всем этим еще больше, чем зрители.
завтра летим в Москву. Ужасно мне не хочется с ними со всеми расставаться.
На аэродроме подходит Овчинников, краем рта цедит: «У вас тюбетейка есть?» Тюбетейки у меня нет. «Нет, так будет.— Достает из кармана тюбетейку.— Сувенир. На память». Овчинников меня признал — это кое-что да значит. Хотя тюбетейка мала.
В Москве снег с дождем, скользкий бетон аэродрома. Злосчастный Миненков выронил и разбил огромное расписное блюдо для плова, которое подарили в Ташкенте Котовой. Да еще заворчал: «Чево жа ты так плохо его увязала?» «Ничего,— сказала Кото-ва,— посуда бьется к счастью».
Звоном блюда, как гонгом, окончилось турне-71.
Миновало лето, и снова гудят холодильные установки, намораживая новый лед, снова точат фигуристы свои коньки-кораблики, чтобы плыть в неизвестность, в олимпийский сезон. Все то, да не то: турне — это отдых, если хотите, психологический оазис, соревнования похожи на него лишь внешне, внутренние ощущения совсем иные. Мне нелегко о них судить, я все-таки журналист, я возле. Но чтобы вам было легче представить себе эти внутренние ощущения, я познакомлю вас с одним любопытным документом. Это небольшой психологический этюд, который написал знакомый вам уже Гена Карпоно-сов, студент-экономист, мечтающий стать журналистом. Он отдал рукопись мне, а я с его разрешения цитирую отрывки.
«Мы ехали по улицам незнакомого города. В автобусе стоял неумолчный -гомон, мы перебрасывались веселыми шутками, но стоило мне только взглянуть на качающийся пакет с платьем, как что-то подкатывало к горлу, и я чувствовал, как натужно звучит мой смех. Из-за поворота показался Дворец спорта, и в автобусе установилась напряженная тишина. Мы прошли сквозь толпу собирателей автографов, глядя прямо перед собой, не останавливаясь. Я, как и все спортсмены, немного суеверен: знаю, давать автограф перед выступлением — плохая примета.
...Церемония одевания. Именно церемония: к тренировкам я одеваюсь за пять минут, не глядя на шнурки ботинок — пальцы работают автоматически. А на соревнованиях я начинаю одеваться за пятнадцать минут, со скрупулезной тщательностью затягивая шнурок за каждую блочку и удаляя несуществующие морщинки с фрака.
Я на льду. Я внушаю себе, что должен прокататься отлично... Десятки раз я катал эту программу, некоторые ее куски мне надоели, но я вспоминаю великих артистов, которые сотни раз играют одну роль, и всегда кажется, что это впервые...
...«На старт вызывается...» — я делаю широкую дугу и, механически улыбаясь, еду к месту старта. Когда прозвучит первый аккорд, улыбка станет искренней, идущей от души. Но вот он, этот аккорд, исчезают судьи, исчезают зрители, остаются только лед и музыка».
На этом Гена Карпоносов поставил точку. Должен поставить ее и я, хотя сказанное звучит не как конец — как начало. Но сейчас и есть начало — ноябрь, первые шаги сезона.
Турне-72 будет весной — после чемпионата Европы, чемпионата мира, после Олимпиады. Очень бы мне хотелось снова в него поехать и вписать в дикторский текст новые титулы моих старых знакомых. Надеюсь, так оно и будет: посуда бьется к счастью."
|
Мотается, да ещё мысли в голове о предстоящем отцовстве видать тревожат. 
Был бы свой очевидец. Но есть одна девочка в Симферополе, она и в Белгород ездила на шоу. Неужели в Ялту не поехала. Надо найти её на неофициальном и спросить.
Леха теперь порядочный семьянин. 
Но, к сожалению, временно ничего не качаю. У меня сейчас повременный, медленный интернет. Безлимит отключён. Через два дня уже будем в Ялте, на месте разберёмся. 
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума
